Этот очерк написал Всеволод Озерцов. Статья про любовь к родному легла на душу. Вот и решила, что ей быть на моем сайте.
ииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии
Я не был здесь лет десять, а будто сто прошло. Косится на меня своими окнами избенка, что была мне душевным пристанищем. Была для меня тем местом, что люди обычно называют домом. Жом, в котором я не жил. Не жил, не видел, не дышал им уже много-много лет. Все изменилось, но я помню…
Помню, еще ребенком впитал в себя свежий утренний воздух, что влетал в открытые ставни на утренней заре. Я глотал тогда его жадно, казалось, что он наполняет тебя изнутри и делает сильнее, выносливей. И я верил в это и был счастлив, что и мать, и отец дышат им вместе со мной, и что дед им дышал.
Помню, дед, строгий и спокойный, был воплощением настоящей живой деревенской силы. Все ладилось в его руках. Косая избенка, стоящая сейчас передо мной, была при деде справным и крепким жилищем, за которым следил он с особым чувством.
Но больше всего на свете любил дед старую лошадь Белогривку, которая во всем была ему помощницей. Я не знал, откуда она взялась, но мать рассказывала мне, что купил он хромую, болезненную лошадку у заезжих цыган через несколько дней после смерти бабушки, и с тех пор не расставался с ней.
Помню, жили хорошо. Отец и дед трудились в колхозе, дед был скотником, отец – трактористом-механиком. Отца я почти не видел дома, особенно в посевные, а вот с дедом мы не расставались.
Он брал меня с собой на скотный двор. Верхом на Белогривке мы объезжали загоны и открывали их на утренний и обедний выгон. Частенько нам приходилось и пасти коров, когда в очередной запой уходили пастухи, и завхоз Михалыч уважительно обращался к деду с просьбой помочь «увядающему сельскому хозяйству».
Я любил эти просьбы, так как во время выгона дед шел пешком, держа в руках длинную ивовую хворостину и подгоняя неторопливый скот. А я с важным видом сидел верхом на дедушкиной любимице. Выгнав коров, дед гладил по спине, и она шла рядом с ним спокойно и размеренно, везя на спине радостного меня. Много теплых воспоминаний подарило мне это время. Спасибо деду, он заложил во мне любовь к родному.
Помню, колхоз закрыли, и жизнь в деревне стала потихоньку увядать. Стали пустеть дома, одни – оттого, что люди уезжали жить в город, устроившись там на работу. Другие – оттого, что их обитатели, за неимением дела, спивались и умирали.
Помню, отец приезжал редко, привозил подарки мне, деду и маме. И все мы ждали, когда наступит папин отпуск. Деду было уже тяжело справляться с хозяйством. Два десятка гусей, которых ежедневно пас я, а также кролики, корова и, наконец, Белогривка требовали огромных усилий деда, который не расставался с косой, как только появлялась трава, пригодная на корм скоту.
Но дед не сдавался и говорил: «Лучше жить трудом на своей земле, чем отдыхать на чужой, ничего не имея». Не сдавался он даже тогда, когда на улице осталась только одна его изба, а все соседи продали дома под дачный поселок и уехали жить в город, получив квартиры. По малолетству я не понимал, что это настоящая любовь к родному.
К деду стали приходить люди, которые уговаривали его продать участок. Дед поначалу говорил, что хочет спокойно дожить свой век. Что не может оставить родную землю, хозяйство, к которому прикипел. Но уговорщики были недоходчивыми, они предлагали деду «доплату, если будет нужно». После участившихся визитов он просто выгонял их, обещая спустить собак, как только они снова покажутся.
Помню, в тот день мы с дедом убирали последнее сено в сарай. На улице было холодно, дул сильный ветер. Обычно веселый дед был угрюмым, молчал все время, пока работали. Лишь после того, как завел Белогривку в сарай, наклонился, посмотрел на ее копыта и сказал: «Старая ты стала, как и я», − развернулся и ушел. Я закрыл сарай и отправился в избу, не понимая причины грустного его настроения.
Помню, как сквозь сон слышал дикий материн крик, красные тени на потолке, которые увидел, как только открыл глаза. Было жарко. Жар залетал в окно, и я понял, что горит не изба, а сарай, который находился напротив.
Казалось, из сарая доносилось ржание тысячи лошадей. Дед пытался попасть в сарай, кричал, рыдая падал на колени, вставал и продолжал попытки. Ржание прекратилось. Та часть постройки, где стояла Белогривка, обвалилась. Я плакал, мама плакала, а дед, как обезумевший, пытался открыть дверь, звал Белокрылку, говорил, что он ее любит, что скоро спасет. Дверь поддалась, дед скрылся в клубах повалившего дыма.
Помню, мы ждали… Долго ждали… Приехали пожарники, потушили сарай. Когда прекратился огонь, я был уверен, что дедушка выйдет оттуда вместе с Белогривкой. Но он не вышел…
Помню похороны, мать всю в черном. Отец решил нас забрать, опасаясь, что это был поджог, хотя следствия никакого не вели.
Мама была против, не хотела уезжать. Никакие уговоры не подействовали… Отец приезжал все реже и реже. Они расстались. Я пошел в школу, и оттого мне было уже не так грустно. Грусть вернулась потом, спустя годы.
Институт, работа, к маме приезжал редко. Пятнадцать лет назад ее не стало. Но участок и избу я так и не продал.
Прошло много лет, и я понял, что дед сохранил во мне любовь к родному. Я понял, почему он не пожалел своей жизни ради Белогривки. Она была частью его мира, его земли, частью его самого. Сейчас в нашем мире многое изменилось, но пока я помню – я часть родной земли, которая память эту сохранит.
Также читайте:
